|
3
Б. М. Энгельгардт в своей работе о «Фрегате Паллада» показал, как мучили нашего путешественника сомнения о художественной манере будущих очерков. «Ведь он не просто путешественник, ведущий беспристрастную запись пережитого, он литератор, художник — «артист», с которого спросят не простой отчет об испытанном, но художественное описание. Он обязан дать не беспорядочный дневник, но стройную картину, с гармоничным распределением частей и искусной выборкой материала. Задача сложная, не менее сложная, чем создание какой-нибудь повести или даже романа. Вот почему, еще никуда не уехав и ничего не увидев, он уже спрашивает себя, что и как описывать. Ему надо заранее определить свое отношение к материалу — свой художественный подход к нему: для поэтического претворения этого материала ему нужна какая-то литературная установка, литературный замысел»32.
«Удовольствуйтесь беглыми заметками не о стране, не о силах и богатстве ее, не о жителях, не об их нравах, а о том только, что мелькнуло у меня в глазах» (VI, 37). Там, где Гончарову приходилось давать чисто научный материал (таков, например, очерк «Капская колония»), он делал это неохотно, и такие экскурсы являлись самой не оригинальной по содержанию и сухой по форме частью «Фрегата Паллада». И Гончаров сам чувствует это, отсылая за цифрами и фактами о Мадере к ведомостям, таблицам и календарям (VI, 120), — к книгам Кампфера или Тунеберга (VII, 201). «Вам, — журит он своего читателя, — лень встать с покойного кресла, взять с полки книгу и прочесть, что Филиппинские острова лежат между 114 и 134 в. долг., 5 и 20 северн. шир.» и т. д. (VII, 343). «Сообщать такие сведения — не мое дело». Это указание лейтмотивом проходит через всю книгу. О Гонконге «надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело: помните уговор, что писать!» (VI, 360). «Если захотите знать подробнее долготу, широту места, пространство, число островов, не поленитесь сами взглянуть на карту... Помните условие... я пишу только письма к Вам о том, что вижу сам и что переживаю изо дня в день» (VII, 270). «Рассмотрите эти вопросы на досуге, в кабинете, с помощью ученых источников. Буду просто рассказывать, что вижу и слышу» (VII, 27).
Гончаров знает, что его рассказ все равно не заменит собою рассказа этнографа или океанографа, да он и не желает пробовать свои силы в этом направлении. Он путешествует и рассказывает о своем путешествии, как «артист», и все, что видит на своем пути, преломляет через писательскую фантазию. «Голых фактов я сообщать не желал бы: ключ к ним не всегда подберешь, и потому поневоле придется освещать их светом воображения...» (VI, 37). Разумеется, «воображение» Гончарова не определяет собою его метода, но оно является важным его элементом. Гончаров стремится создать художественно написанные очерки о путешествии, легкие, непринужденные, при всей точности своего рассказа. Именно так советует он писать своему другу И. И. Льховскому, отправлявшемуся в длительную морскую поездку: «... у Вас настоящий взгляд, приправленный юмором, умным и умеренным поклонением красоте и тонкая и оригинальная наблюдательность дадут новый колорит Вашим запискам. Но давайте полную свободу шутке, простор болтовне даже в серьезных предметах и, ради бога, избегайте определений или важничанья. Под лучами вашего юмора китайцы, японцы, гиляки, наши матросы — все заблещут ново, тепло и занимательно... Абандон, полная свобода — вот что будут читать и поглощать»33. Это письмо, написанное 2 апреля 1859 г., то есть уже после выхода в свет «Фрегата Паллада» отдельным изданием, содержит в себе всю поэтику жанра путешествия, как Гончаров представлял ее себе.
То же самое пишет он и в неопубликованных письмах к литературным знакомым и друзьям. В письме к Каткову от 21 апреля 1857 г. мы читаем: «Особенно легко напасть на мои записки: там я не спроста, как думают, а умышленно, иногда даже с трудом, избегал фактической стороны и ловил только артистическую, потому что писал для большинства, а не для академии. И это не хотят понять — с умыслом или без умысла — не знаю»34. А. Н. Майкову, ездившему в 1859 г. по Средиземному морю, он советует: «Жалею очень, что Вы не пишете записок вояжа, а надо. Читая теперь Ваше письмо, с этим свободно-играющим настроением, приправленное юмором, мыслью и легким изложением, я с досадой думаю, да от чего же он не пишет так о море, о моряках, о корвете, о берегах, встречах, о самых этих видах, которые он ругает? Ведь это и нужно; порой навернулось бы серьезное замечание, трогательный звук, игривый мотив — потом округлять бы эти письма — вот и статьи. Пусть бы писали Вы письма ко всем вдруг или по очереди — и не тратили бы в частных письмах драгоценных заметок, например, в роде описания бегавшего от Вас аббата в Палермо и т. п. А сколько бы в промежутках этих заметок мелькнуло у Вас видов, силуэтов разных лиц, наши моряки в чужой стране — все, все! Мало ли! Посмотрите, мертвый зять Плетнева, Лакиер, выписал все из Банкрофта и тот успел! Помните, что моя Паллада — уже напечатанная по журналам — почти вся разошлась. Пишите же и скорей; схваченные наблюдения тотчас записывайте, а то простынут и тут обделывайте путевую записку из всякой стоянки, даже двухдневной»35—36.
«натуре» и больше всего на оригинальном наблюдении повседневных нравов. Оно должно быть ярким по своему колориту, приправлено юмором, легким и живым по изложению, чуждым какого-либо педантизма, почти болтовней о серьезных предметах. Именно в таком непринужденном тоне писал Гончаров свои путевые записки. О нем дает представление уже самый шутливый и в высшей степени непринужденный зачин, несколько пародирующий чувствительные «Письма русского путешественника». Заметим, что Гончаров хорошо знал это произведение Карамзина — в своих записках он несколько раз ссылается на те или иные наблюдения его об Англии. Но тон повествования здесь с самого начала иной, гораздо более реалистический. Карамзин начинает свой рассказ скорбным восклицанием: «Расстался я с вами, мои милые, расстался!» Ему сразу становится чрезмерно грустно. Он восклицает: «Простите! Дай бог вам утешений!» Все оставленное является ему «в таком трогательном виде». Как отличен от этого тона гончаровский! Тема письма, не полученного его петербургскими друзьями, разрабатывается им без каких-либо сентиментальных воздыханий. Письмо, — поучает Гончаров друзей, — «есть заветный предмет, который проходит через тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же... Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках: лучше вновь написать, если только это нужно...» (VI, 1).
Чрезвычайно интересно проследить разговор путешественника с «умной барыней». У Карамзина это было бы, конечно, чувствительной встречей двух любящих друг друга душ. Как иронически и пародийно развивает ту же тему Гончаров: ««Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти», сказал я; «если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю, выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу...» Я говорил ей хорошим слогом. — «Полноте, сказала она печально: — я знаю все; но какою ценою достается вам читать эту книгу? Подумайте, что ожидает вас, чего вы натерпитесь, сколько шансов не воротится!.. Мне жаль вас, вашей участи, оттого я и плачу. Впрочем, вы не верите слезам, прибавила она — но я плачу не для вас: мне просто плачется»» (VI, 3). Важный, выдержанный в «хорошем слоге» разговор об участи путешественника неожиданно завершается здесь острой и сугубо прозаической концовкой!
В центре «Фрегата Паллада» находится образ путешественника. Как он отличен от того образа, который все еще оставался классическим на всем протяжении первой половины прошлого века — от путешественника Карамзина. Тот восторжен и чувствителен; этот — спокоен, ироничен. Это сам Гончаров, который пишет из Сингапура Юнии Дмитриевне, женщине, которая ему давно нравилась: «Только в таком влажном, проникающем организм, раздражающем нервы воздухе и можно выдумать Сакунталу. Вот где бы делать любовь-то, в этом отечестве ядовитых перцев. Ах, Ю[нинь]ка, друг мой, зачем вы не здесь теперь; мы бы предались индийской любви, и Ваше 19-летнее упорное сопротивление пало бы перед силой палящих лучей здешнего солнца, перед теплой сыростью воздуха, перед жгучестью крепкого перцу»37. Эта шутка вполне в духе Гончарова: словно для того, чтобы Юнинька не слишком поверила в его сожаление, путешественник наш говорит о солнце и о перце одновременно. Именно такова его всегдашняя манера во «Фрегате Паллада».
«Подали холодную закуску. А. А. Б. угощал меня. — Извините, горячего у нас ничего нет, сказал он: — все огни потушены. Порох принимаем. — Порох? а много его здесь? осведомился я с большим участием. — Пудов пятьсот приняли: остается еще принять пудов триста. — А где он у вас лежит? — еще с большим участием спросил я. — Да вот здесь, сказал он, указывая на пол: — под вами. — Я немного приостановился жевать при мысли, что подо мной уже лежит 500 пудов пороху и что в эту минуту вся «авральная работа» сосредоточена на том, чтобы подложить еще пудов триста. — Это хорошо, что огни потушены, похвалил я за предусмотрительность» (VI, 19).
романтической приподнятости и идеализации даже в отношении своей собственной персоны. Он с иронией говорит о своих слабостях — о «чувстве раскаянья: зачем поехал» и о благодарственных молениях небу по поводу того, что в невыносимую жару он, Гончаров, не едет верхом, а сидит в комфортабельной коляске. Он не скрывает того, что является врагом обедов на траве, где хлеб с песком или чай с букашками (VI, 386). Он повествует о том, что в якутской юрте ворочался с боку на бок: «кажется тут не одни тараканы» (VII, 451). Он, наконец, отказывается смотреть шторм на море, заявив: «Безобразие, беспорядок!» (VI, 306). Никогда еще в литературе о путешествиях не было столь «обыкновенного» героя, чуждого какой бы то ни было романтизации.
По верной характеристике Д. О. Заславского, «в пространных очерках Гончарова нет... ни одного подвига, нет ни одного героя и в сущности нет даже ни одного увлекательного приключения». Здесь «нет вымысла, но нет и полной правды. И это не только от цензурного запрета, но и от литературных свойств самого Гончарова. Он тщательно избегает в своих очерках неприятных и сильных впечатлений. ... А между тем плавание было во многих отношениях героическим и были среди команды на корабле смелые и отважные люди, интересные люди. Этого Гончаров не видел. По складу своей художественной индивидуальности он в необыкновенном старательно разыскивает обыкновенное»38.
|