|
8
Совершенно иной была критика «Обломова» Добролюбовым, появившаяся на страницах майской книги «Современника» за 1859 год. В своей статье «Что такое обломовщина?» Добролюбов с самого начала заявил себя противником чисто-художественной критики, основывающейся на «имманентном» анализе романа. «Обломов вызовет, без сомнения, множество критик. Вероятно, будут между ними и корректурные, которые отыщут какие-нибудь погрешности в языке и слоге, и патетические, в которых будет много восклицаний о прелести сцен и характеров, и эстетично-аптекарские, с строгою проверкою того, везде ли точно, по эстетическому рецепту, отпущено действующим лицам надлежащее количество таких-то и таких-то свойств, и всегда ли эти лица употребляют их так, как сказано в рецепте»89. Не чувствуя «ни малейшей охоты пускаться в подобные тонкости», Добролюбов, однако, нисколько не чуждается подлинно художественного анализа романа. Он подчеркивает «необыкновенное богатство содержания романа», заключенного в предельно простую в отношении фабулы форму, «...некоторым кажется роман Гончарова растянутым. Он, если хотите, действительно растянут... Лень и апатия Обломова — единственная пружина действия во всей его истории. Как же это можно было растянуть на четыре части! Попадись эта тема другому автору, тот бы ее обделал иначе: написал бы страничек пятьдесят, легких, забавных, сочинил бы милый фарс, осмеял бы своего ленивца, восхитился бы Ольгой и Штольцем, да на том бы и покончил. Рассказ никак бы не был скучен, хотя и не имел бы особенного художественного значения».
В предельно простом и не блещущем никакими внешними эффектами сюжете «Обломова» Добролюбов увидел глубокое общественное содержание. «Повидимому, не обширную сферу избрал Гончаров для своих изображений. История о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и поднять его, — не бог весть какая важная история. Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой, современный русский тип, отчеканенный с беспощадною строгостью и правдивостью; в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины. Слово это — обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придает роману Гончарова гораздо больше общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести. В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени»90.
На эти слова Добролюбова, подчеркивающие превосходство «Обломова» над «обличительной» литературой 50-х годов, исследователи еще не обратили должного внимания. Между тем они справедливо оттеняют отчужденность Гончарова от мнимо-сатирической литературы, обличавшей «злоупотребления» отдельных представителей власти, но не касавшейся того социального строя, для которого эти пороки были типичными. В рецензии на «обличительные» пьесы К. С. Дьяконова Добролюбов зло иронизировал над теми, кто освещал «грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты...»91«показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье, дурную организацию действий подчиненных чиновников, и необходимость строгих, но законных мер» (II, 31). Характерно, что Гончаров устами Обломова отвергает эту псевдореальную литературу с позиций «гуманитета», «человечности»: «Вы, — говорит он Пенкину, — одной головой хотите писать! Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью» (II, 32)92.
«в образе его умственного и нравственного развития». Добролюбов показал, что воспитание барского ребенка неизбежно привело к тому, что его внутренние силы «никнут и увядают». «Если мальчик и пытает их иногда, то разве в капризах и в заносчивых требованиях исполнения другими его приказаний. А известно, как удовлетворенные капризы развивают бесхарактерность и как заносчивость несовместна с умением серьезно поддерживать свое достоинство. Привыкая предъявлять бестолковые требования, мальчик скоро теряет меру возможности и удобоисполнимости своих желаний, лишается всякого уменья соображать средства с целями, и потому становится втупик при первом препятствии, для отстранения которого нужно употребить собственное усилие. Когда он вырастает, он делается Обломовым, с большей или меньшей долей его апатичности и бесхарактерности, под более или менее искусной маской, но всегда с одним неизменным качеством — отвращением от серьезной и самобытной деятельности». Причины апатии Обломова Добролюбов видел прежде всего в той паразитической жизни, на которую его уже ребенком обрекли люди и бытовой уклад захолустной барской усадьбы93.
Обломов, — подчеркивал Добролюбов, — «не тупая апатическая натура без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других, развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства. Рабство это так переплетается с барством Обломова, так они взаимно проникают друг друга и одно другим обусловливаются, что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу. Это нравственное рабство Обломова составляет едва ли не самую любопытную сторону его личности и всей его истории». Именно отсюда рождается обломовская мечтательность, боящаяся соприкосновений с действительностью. Обломов «постоянно остается рабом чужой воли», даже если она принадлежит людям гораздо менее высокого нравственного и интеллектуального уровня.
Добролюбов увидел в Обломове изображение тех мнимо талантливых натур, которыми «прежде восхищались»: «Прежде они прикрывались разными мантиями, украшали себя разными прическами, привлекали к себе разными талантами. Но теперь Обломов является пред нами разоблаченный, как он есть, молчаливый, сведенный с красивого пьедестала на мягкий диван, прикрытый вместо мантии только просторным халатом. Вопрос: что он делает? в чем смысл и цель его жизни? — поставлен прямо и ясно, не забит никакими побочными вопросами. Это потому, что теперь уже настало, или настает неотлагательно, время работы общественной». Сподвижник Чернышевского, считавшего, что искусство должно являть собою «приговор над явлениями жизни», Добролюбов именно так подходит к центральному образу гончаровского романа. Он судит в нем дворянскую интеллигенцию, которой «прежде восхищались» и которую теперь — в условиях 60-х годов — нужно подвергнуть решительной переоценке.
Суду подвергаются не только Обломов, но и те герои дворянской литературы, которые доселе объединяются под общим названием «лишних людей». Добролюбов находит «родовые черты обломовского типа» еще в Онегине, а повторение его — «в лучших наших литературных произведениях». Гончаров, указывал Добролюбов, сумел подсмотреть развитие этого типа, его видоизменения: «То, что было тогда (тридцать лет тому назад, во время появления Онегина. — Ц.) в зародыше, что выражалось только в неясном полуслове, произнесенном шопотом, то приняло уже теперь определенную и твердую форму, высказалось открыто и громко». Добролюбов установил черты, объединяющие Обломова с Онегиным, Печориным, Бельтовым, Рудиным и другими. Все они «чувствуют скуку и отвращение от всякого дела», склонны к деспотизму в отношении женщин и в то же время пасуют, «встречая женщину, которая выше их по характеру и по развитию».
Добролюбов не ставит знак равенства между Онегиным и Обломовым, учитывая при этом и разницу темперамента, и внешних обстоятельств, в которых они живут, и разницу возраста. Обломов проще, яснее, чем Онегин или Печорин, ему свойственна откровенная апатия: «скверно, но, по крайней мере, тут нет лжи и обморачивания». Но при всех этих несомненных отличиях (к которым, конечно, следует прибавить различие исторических периодов, различное отношение авторов к своим героям и пр.), Добролюбов рассматривает «обломовское» начало как некую питательную базу для всей группы «лишних людей». «Кто же станет спорить, что личная разница между людьми существует... Но дело в том, что над всеми этими лицами тяготеет одна и та же обломовщина, которая кладет на них неизгладимую печать бездельничества, дармоедства и .совершенной ненужности на свете».
Образ Обломова был использован Добролюбовым в его борьбе против дворянской интеллигенции 40—50-х годов. Имея в виду русских либералов, Добролюбов саркастически изображал «обломовцев» людьми, влезшими на дерево и видящими, как внизу толпа гатит трясины и болота, прокладывает мосты. «Обломовцы сначала спокойно смотрят на общее движение, но потом, по своему обыкновению, трусят и начинают кричать... «Ай, ай, — не делайте этого, оставьте, — кричат они, видя, что подсекается дерево, на котором они сидят. — Помилуйте, ведь мы можем убиться, и вместе с нами погибнут те прекрасные идеи, те высокие чувства, те гуманные стремления, то красноречие, тот пафос, любовь ко всему прекрасному и благородному, которые в нас всегда жили... Оставьте, оставьте! Что вы делаете?..» Но путники уже слыхали тысячу раз все эти прекрасные фразы и, не обращая на них внимания, продолжают работу. Обломовцам еще есть средство спасти себя и свою репутацию: слезть с дерева и приняться за работу вместе с другими. Но они, по обыкновению, растерялись и не знают, что им делать... «Как же это так вдруг?» — повторяют они в отчаянии и продолжают посылать бесплодные проклятия глупой толпе, потерявшей к ним уважение»94. «А ведь толпа права!» — восклицает Добролюбов. Он язвительно осмеивает этих представителей господствующего класса Российской империи, которые хотя и претендуют на руководящую роль в стране, но давно уже утратили всякие права на нее. Он окружает своим сочувствием «толпу», то-есть русский народ, который самоотверженно трудится во имя светлого будущего. Гончаровский образ использован Добролюбовым в борьбе против тех людей, которые «только говорят о высших стремлениях, о сознании нравственного долга, о проникновении общими интересами» и у которых на самом деле «самое искреннее, задушевное их стремление есть стремление к покою, к халату... которым прикрывают они свою пустоту и апатию»95
Резко разойдясь с критиками, усмотревшими в образе Обломова искажение русской действительности, Добролюбов увидел в обломовщине не только великолепное по своей образности воплощение крепостнического байбачества, но и такое явление, которое еще продолжало существовать и, конечно, еще долго будет существовать в жизни высших классов. Здесь он вступает в прямую полемику с романистом, произведение которого разбирает. «Гончаров, умевший понять и показать нам нашу обломовщину, не мог, — однако, не заплатить дани общему заблуждению, до сих пор столь сильному в нашем обществе: он решился похоронить обломовщину и сказать ей похвальное надгробное слово. «Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век», говорит он устами Штольца, и говорит неправду. Вся Россия, которая прочитала или прочитает Обломова, не согласится с этим. Нет, Обломовка есть наша прямая родина, ее владельцы — наши воспитатели, ее триста Захаров всегда готовы к нашим услугам. В каждом из нас сидит значительная часть Обломова, и еще рано писать нам надгробное слово»96.
Добролюбов характеризует Обломовых нового типа. Они не связаны, быть может, происхождением с захолустными дворянскими усадьбами, они не лежат на Гороховой улице в тихих квартирах с покойными диванами. Но психологически они почти ничем не отличаются от Обломова. Этих людей много:
«Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах человечества и о необходимости развития личности, — я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.
Если встречаю чиновника, жалующегося на запутанность и обременительность делопроизводства, он — Обломов.
п. — я не сомневаюсь, что он Обломов.
Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупотреблений и радость о том, что наконец сделано то, чего мы давно надеялись и желали, — думаю, что это все пишут из Обломовки.
Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет с неуменьшающимся жаром рассказывающих все те же самые (а иногда и новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях, о беззакониях всякого рода, — я невольно чувствую, что я перенесен в старую Обломовку...»97.
Потому-то Добролюбов так непримиримо борется с обломовщиной — он превосходно понимает ее живучесть. Это дерево пустило слишком глубокие корни в почву русской жизни. Рубят только ветви, но дерево продолжает жить. И Добролюбов прав. Пусть крепостничество доживало в России последние годы своего существования, но оставалось помещичье землевладение, «темное царство» купечества, оставалась психология лени, апатии, нравственного индифферентизма. «Обломовщина еще жива», — убежден Добролюбов, и он призывает читателей не успокаиваться теми иллюзиями, которые, может быть, у некоторых из них существуют.
Тонкая характеристика отличительных особенностей художественного метода Гончарова соединяется в статье «Что такое обломовщина?» с исключительно острой постановкой актуальнейших проблем русской общественной жизни, с их решением в духе революционно-демократической идеологии 60-х годов. Добролюбов берет роман Гончарова на вооружение передовой русской общественности. Он отказывается признать Штольца идеалом общественного деятеля, он окружает сочувствием Ольгу. Проникнутая духом революционной нетерпимости к политическим врагам, статья «Что такое обломовщина?», вне всякого сомнения, является самой замечательной критической статьей, какая когда-либо появлялась о Гончарове.
«односторонен и прямолинеен», что он до крайности суживает смысл романа или, наоборот, что он до предела расширяет рамки «обломовщины». Они на все лады кричали о том, что критик «Современника» «смешал с грязью всю русскую жизнь, всю русскую историю, всю нашу деятельность»98. Правда, и эти враги не в силах были отрицать критического дарования Добролюбова. Даже такой клеветник на революционную русскую критику, как Аким Волынский, вынужден был указать, что первые восемь печатных страниц статьи «Что такое обломовщина?» «проникнуты ясным критическим отношением к огромному дарованию Гончарова», что в статье имеется «несколько блестяще выраженных» мыслей о типических свойствах его художественного творчества. Однако вслед за этим Волынский выражал свое крайнее неудовольствие по поводу «публицистических соображений» Добролюбова об обломовщине, якобы не только не объясняющих, но даже «заслоняющих истинный смысл произведения. Гончаров остается не освещенным — и все параллели между Обломовым и другими героями, действующими в русской поэзии, параллели, сделанные притом отрывочно и бездоказательно, не вносят ничего свежего и нового в общую характеристику романа»99«Обломову», давно уже сделалась классической.
Как отнесся к оценке Добролюбова сам Гончаров? Мы располагаем двумя его письмами, написанными в один и тот же день к двум знакомым романиста — И. И. Льховскому и П. В. Анненкову. В первом из этих писем Гончаров сообщал своему другу: ««Обломов», по выходе всех частей произвел такое действие, какого ни Вы, ни я не ожидали. Увлечение Ваше повторилось, но гораздо сильнее, в публике. Даже люди, мало расположенные ко мне, и то разделили впечатление. Оно огромно и единодушно. Добролюбов написал в «Современнике» отличную статью, где очень полно и широко разобрал обломовщину... Словом, я теперь именинник»100. Во втором своем письме — к П. В. Анненкову — Гончаров спрашивал: «Получаете ли Вы журналы? Взгляните, пожалуйста, статью Добролюбова об Обломове; мне кажется об обломовщине — т. е. о том, что она такое — уже сказать после этого ничего нельзя. Он это, должно быть, предвидел и поспешил напечатать прежде всех. Двумя замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника. Да как он — не художник — знает это? Этими искрами, местами рассеянными там и сям, он живо наполнил то, что целым пожаром горело в Белинском... После этой статьи критику остается — чтоб не повториться — или задаться порицанием, или, оставя собственно обломовщину в стороне, говорить о женщинах. Такого сочувствия и эстетического анализа я от него не ожидал, воображая его гораздо суше. Впрочем, может быть, я пристрастен к нему потому, что статья вся очень в мою пользу. А несмотря на это, все-таки я бы желал вашей статьи, в «Атенее» или где-нибудь, потому что Вы, или у Вас есть своя тонкая манера подходить к предмету и притом Ваши статьи не имеют форменного журнального характера. Впрочем, судя по Вашей лени, а может быть и по другим причинам, это так и остается желанием, но желанием, спешу прибавить, бескорыстным, потому что на большое одобрение с Вашей стороны я бы не рассчитывал, ибо Вы были самым холодным из тех слушателей, которым я читал роман. А если желаю Вашего разбора, так только потому, что вы скажете всегда нечто, что ускользает от другого, и, кроме того, я жадно слушаю все отзывы, какие бы они ни были, в пользу и не в пользу, потому что сам не имею еще ясного понятия о своем сочинении»101.
«очень в пользу» автора романа, но в иной, гораздо более существенной и принципиальной солидарности романиста с критиком. Гончарова объединяло с Добролюбовым отрицательное отношение к «обломовщине». Оба они видели в последней продукт барской, помещичьей жизни дореформенной поры. Оба считали байбачество обломовцев явлением вредным, тормозящим развитие русского общества. Конечно, не все в статье Добролюбова было приемлемо для Гончарова. Он, в частности, не мог согласиться с саркастическим отношением Добролюбова к апологии Ильи Ильича Штольцем и Ольгой. Известно, что приведя в своей статье эти полные любви к Обломову слова его друзей, Добролюбов следующим образом комментировал их: «Распространяться об этом пассаже мы не станем; но каждый из читателей заметит, что в нем заключена большая неправда. Одно в Обломове хорошо, действительно: то, что он не усиливался надувать других, а уж так и являлся в натуре — лежебоком. Но, помилуйте, в чем же на него можно положиться? Разве в том, где ничего делать не нужно? Тут он, действительно, отличится так, как никто. Но ничего-то не делать и без него можно. Он не поклонится идолу зла! Да ведь почему это? Потому, что ему лень встать с дивана. А стащите его, поставьте на колени перед этим идолом: он не в силах будет встать»102.
Конечно, Гончаров не мог согласиться с таким отрицанием возможности в Обломове каких-либо добрых порывов. Его Обломов наносит пощечину Тарантьеву, оскорбившему Ольгу, и выгоняет его из своего дома. Гончаров относится к герою романа гораздо мягче, чем критик, он с симпатией оттеняет ряд его привлекательных качеств и с глубоким волнением рассказывает о драме его любовных отношений с Ольгой. Представитель революционной демократии оценивал Обломова беспощаднее: он, в сущности, судил в Илье Ильиче тлетворное начало «обломовщины». Личная драма этого человека особенно не занимала Добролюбова, и это отразилось даже в самом заглавии его критической статьи.
Враждебная Добролюбову критика пробовала использовать эту разницу отношений к Обломову для того, чтобы поселить в Гончарове недовольство Добролюбовым; это ей сделать не удалось103. Гончаров был в общем вполне согласен с тем, что сказал о его романе критик «Современника»: «Я не остановлюсь долго над «Обломовым». В свое время его разобрали, и значение его было оценено и критикой, особенно в лице Добролюбова» (VIII, 220). Эти строки были написаны Гончаровым двадцатью годами спустя, в конце 70-х годов, в статье «Лучше поздно, чем никогда». Мы видим, что Добролюбов стоит здесь на самом видном месте: это единственный критик «Обломова», которого Гончаров назвал по имени. Он сделал это потому, что высоко ценил критический талант Добролюбова. В своей незаконченной статье об Островском (писавшейся несколько раньше, в 1874 г.) Гончаров между прочим писал: «...В этой бездне «темного царства», как называл его Добролюбов, отразились все человеческие стороны, начиная с ужасающих своим мраком преступности, безобразия, уродства до тонких и нежных мотивов души и сердца...» (СП, 96). Эта характеристика явным образом перекликается с соответствующим местом статьи «Темное царство». Гончаров, как мы видим, прямо ссылается на этот центральный образ, отражающий в себе концепцию статьи Добролюбова.
Нет нужды доказывать, как велика была роль Добролюбова в росте популярности Гончарова: «Обломова» поняли сразу прежде всего благодаря превосходной интерпретации этого романа в «Современнике».
|