|
2
На всем протяжении 70-х годов русская критика высказывала сожаление о том, что Гончаров печатается редко и неохотно. «Начиная с сороковых годов конец каждого десятилетия ознаменовывается тем, что на сцену появляется г. Гончаров и напоминает публике о своем существовании для того, чтобы потом снова замолчать на целые десять лет», — писали «Отечественные записки»20. «Умолк Гончаров, — писала одна из петербургских газет, — да Гончаров и всегда-то был не в счет абонемента, сочиняя по одному огромному роману в десять лет и не давая мелких вещиц»21.
Сам Гончаров много раз подчеркивал в те годы, что он твердо решил положить свое перо и никогда уже не возвращаться к литературной деятельности. В январе 1870 г. он писал П. В. Анненкову: «Если станет сил, лучше для меня, разделавшись с «Обрывом», подумать хорошенько о чем-нибудь новом, т. е. о романе же, если старость не помешает»22. В неизданном письме к С. А. Никитенко от 26 августа 1870 г. Гончаров вспоминал: «В прошлом году в Булони, у моря, я в последний раз почувствовал было охоту начать что-то новое. Погода была великолепная, ничто меня не беспокоило, и у меня начался было развиваться план какого-то романа; стали по обыкновению являться лица, характеры, сцены, даже очертился и эпилог к «Обрыву»»23.
Однако все эти творческие порывы окончились неудачей, объяснявшейся убеждением Гончарова в том, что время его литературной славы прошло и его произведения в обстановке 70-х годов уже не будут иметь себе доступа к сознанию нового поколения русских читателей.
Еще в письме от 8 июня 1860 г. С. А. Никитенко Гончаров размышлял над скоротечностью литературной славы. «...пишу романы, которые другими читаются, ставятся на полку и забываются, или много-много, что не забудут лет десяток-другой, а потом все-таки забудут. Вспомните тузов. Державина никто теперь не читает, а в школах приводят стихи для примера, но никто не наслаждается. Пушкин бледнеет, скоро Гоголь утратит цвет, другое понадобится. А мы с Иваном Сергеевичем окажемся срамцами... Вот Вам и долг и все дела наши!»24.
«старости». В 60 с лишком лет ему было трудно взяться за реализацию новых замыслов: «Для образов и картин требуется известная свежесть сил и охоты: всему есть своя пора. К концу поприща человек устает от борьбы со всеми и со всем, что ему мешало, что понимало его, что враждовало с ним» (VIII, 265).
Драматично признание, сделанное Гончаровым в 1876 г. известному актеру И. И. Монахову: «Иногда мне бывает жаль, что во мне много погибает идей, образов, чувств, но передать их я не могу и не передам их никому. Одни богаты сами содержанием и формой, — не возьмут. У них у самих (например, Островский, гр. Толстой, Щедрин и др.) целые миры образов, картин и глубокого смысла в них. При этом они благородны и горды и не дотронутся до чужого. А другие не сладят, наделают пустяков, испортят только... Иногда, когда ясно и свежо на дворе (и на душе загорится редкий, редкий луч спокойствия, забвения и отдыха), вдруг внутри проснется позыв к перу, но — боже мой — лишь только додумаю, сколько горя принесло мне это перо, у меня холодеют руки, падают нервы и дух, и с ними и перо»25 А. Толстой: «Теперь я устарел и все во мне устарело и прошло, и сам я прошел и давно чувствую себя чужим веку...»26
Однако Гончаров должен был изменить своему решению. Несогласный с оценкой, которую большая часть критиков 70-х годов дала «Обрыву», он трижды выступал на защиту своего романа. Еще в 1870 г. он написал предисловие к отдельному изданию «Обрыва», но после долгого обсуждения этого предисловия со своими ближайшими литературными советниками Гончаров решил отказаться от его публикации27. (Его опубликовал в 1938 г. А. П. Рыбасов.) Однако высказанные положения были развиты романистом в автокритическом этюде «Лучше поздно, чем никогда», напечатанном в журнале «Русская речь» (1879, № 6). Эти, как их назвал Гончаров, «критические заметки» были посвящены не только «Обрыву», но содержали очень интересную характеристику всего литературного наследства романиста и его художественного метода. «Я, — писал здесь Гончаров, — вижу не три романа, а один. Все они связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни, которую я пережил, к другой...» Он называл «Обыкновенную историю» первой галереей, преддверием к картинам «Сна» (т. е. «Обломова») и «Пробуждения» (т. е. «Обрыву»). Он дал и очень интересную характеристику идей и образов всех трех романов, с особенной подробностью остановившись на Райском, бабушке и Волохове.
«Обыкновенной истории», по времени предшествующей «Сну». При всем том несомненно, что в этих романах действительно были последовательно отображены три эпохи русской жизни, и в этом плане гончаровская характеристика должна быть нами принята. Вместе с этим статья «Лучше поздно, чем никогда» содержит в себе замечательную характеристику Гончаровым собственного метода: в ней обстоятельно охарактеризована роль сознания в процессе творчества, работа писателя над образом, процесс художественной типизации. Как это будет подробно показано в главе «Художественный метод», статья «Лучше поздно, чем никогда» содержит резкую критику объективистского, натуралистического творчества, пытающегося творить без помощи фантазии.
Критики 70-х годов отнеслись к этой статье по-разному. Одни обвиняли Гончарова в «утрированной скромности», за которой «скрывается весьма и весьма заметная претензия на место на Олимпе»28. Другие критиковали надуманные аллегории (разрушенная беседка — Севастополь, бабушка — русское общество и т. д.), влагаемые Гончаровым в художественные образы29. Однако большая часть критиков признала эту статью примечательным явлением. «Литературная исповедь И. А. Гончарова проникнута глубокою искренностью, — пишет Г. Данилевский. — В ней нет ничего недосказанного, вроде пресловутых авторских «Признаний» Ламартина или даже «Автобиографии» Гете. Сливая своих героев и свою жизнь с жизнью всего русского общества за последнее тридцатилетие, он откровенно говорит о заблужениях и болезнях своего века, бывших и его заблуждениями и страданиями...»30. Гончарова благодарили за искренность и простоту, с какими он рассказал читателям о процессе своего творчества31.
«хорошо указывают разницу между русским реализмом, которому следуют лучшие наши художники, и новейшим натурализмом французов, требующим «протокольного» искусства»32. Гончаров «во время шатания отечественного слова» доказал, что «изящная словесность не есть фотография, а живопись», что «для художественного... произведения недостаточно смекалки и наблюдательности, а необходимо творчество и вдохновение». Особую позицию в отношении эстетики Гончарова занял М. Протопопов. Правильно отмечая слишком большие уступки, которые автор «Обрыва» делал бессознательному творчеству, критик, однако, перегибал палку, рассматривая эту бессознательность как совершенное отсутствие в Гончарове всякой критической мысли, как «совершенную беззащитность его перед впечатлениями и влияниями жизни»33.
|