|
2
В литературе о Гончарове уже отмечалось значение «Фрегата Паллада», как одного из наиболее откровенных произведений этого писателя, в котором он излагал свои взгляды от собственного лица. За последнее время внимание исследователей к «Фрегату Паллада» значительно возросло: в 1923 г. вышла в свет книжка о нем Н. С. Державина, в 1946 г. — статья Н. К. Пиксанова, представляющая собою главу из его монографии о писателе. И что всего важнее, в 1935 г. появилось в свет исследование Б. М. Энгельгардта, базирующееся на письмах Гончарова из плавания и на материале исторического характера. И все же, несмотря на это, «Фрегат Паллада» не может считаться вполне изученным произведением Гончарова27.
Романист отправился в кругосветное плавание накануне Крымской войны. Русский военный корабль увозил его из крепостнической империи Николая I в «классическую» страну капитализма — Англию28 и в ряд мест Африки и Азии, которые являлись колониями этой и других капиталистических стран. Фрегат привез Гончарова в Японию, которая в ту пору всеми силами боролась за сохранение своего патриархально-феодального уклада. При этих условиях не было ничего удивительного в том, что центральной темой Гончарова-очеркиста стала тема капитализма.
Трезвый и проницательный реалист, Гончаров показал в своих очерках процесс постепенного умирания патриархальных форм жизни под влиянием капиталистических отношений. Ликейские острова раньше даже учеными путешественниками изображались в идиллическом духе: «Люди добродетельны, питаются овощами и ничего между собою, кроме учтивостей, не говорят; иностранцы ничего, кроме дружбы, ласк, да земных поклонов, от них добиться не могут. Живут они патриархально, толпой выходят навстречу путешественникам, берут за руки, ведут в дома и с земными поклонами ставят перед ними избытки своих полей и садов... Что это? где мы? среди древних пастушеских народов, в золотом веке? Ужели Феокрит в самом деле прав?» (VII, 236). Первые впечатления как бы подтверждают собою эти книжные свидетельства. Но очень скоро Гончаров убеждается в том, что «новая цивилизация» тронет и уже тронула «этот забытый, древний уголок».
Капитализм ворвался в это «пастушеское царство». Европейцы и американцы порождают здесь «безотчетный ужас»: туземцы уже успели, вероятно, убедиться в опасностях, которые принесли с собою эти люди. Разговор с миссионером еще более убеждает нашего путешественника в том, что от былой патриархальности на Ликейских островах не осталось и следа. Здесь есть уже и полицейские, и шпионы, которые «охотнее провожают, нежели встречают», и спиртные напитки, и азартные игры: «даже нищие, и те играют как-то стружками или щепками, и проигрываются до тла». «Вот тебе и идиллия, и золотой век, и Одиссея!» — восклицает Гончаров, понявший неосновательность своих романтических иллюзий.
Одна Япония еще противилась процессу исторического развития. Но Гончаров, посетивший эту страну за 14—15 лет до происшедшей там в 1868 г. буржуазной революции, блестяще показал необходимость ее для страны, закосневшей в своей национальной ограниченности. Отдельные люди в этой стране уже понимают необходимость изменений: у встреченного Гончаровым японца «бродит что-то в голове, сознание и потребность чего-то лучшего против окружающего его... В этих людях будущность Японии...» (VII, 29). «Японцы, — указывает наш путешественник, — видят, что их система замкнутости и отчуждения, в которой одной они искали спасения, их ничему не научила, а только остановила их рост» (VII, 54). «Скоро суждено опять влить в жилы Японии те здоровые соки, которые она самоубийственно выпустила вместе с собственною кровью из своего тела, и одряхлела в бессилии и мраке жалкого детства» (там же). Гончаров слышит слова французского епископа о том, что путь европейцам в Японию откроется не иначе как силой пушечных выстрелов («à coups des canons»), и он готов присоединиться к этому мнению: японская система «держится и будет держаться... до тех пор, пока не помогут им ниспровергнуть ее...» (VII, 51).
Гончаров пишет о преимуществах всемирной торговли, задача которой «состоит в том, чтоб... сделать доступным везде и всюду те средства и удобства, к которым человек привык у себя дома. Это разумно и справедливо; смешно сомневаться в будущем успехе. Торговля распространилась всюду и продолжает распространяться, разнося по всем углам мира плоды цивилизации» (VI, 345). Писатель словно забывает о том, что новые рынки завоевываются капитализмом с целью наживы, перспективы которой здесь необъятны. Он увлечен перспективами комфорта, мечтает о том времени, когда из Европы в Америку будут ездить в 48 часов (VI, 8). Он и в письмах к друзьям и в путевых очерках на все лады расписывает преимущества паровых судов над парусными, поэзия которых вся в прошлом. Он является противником роскоши с ее «тщеславием и грубым излишеством в наслаждениях», рождающих всегда нищету, которая «сторожит минуту, когда мишурная богиня зашатается на пьедестале» (VI, 344). Совсем не таков комфорт, это «разумное, выработанное до строгости и тонкости удовлетворение... потребностям». Знаменитая параллель между роскошью и комфортом является одним из лучших по своей выразительности мест «Фрегата Паллада» (VI, 344—345), без указаний на нее не обходится ни одна работа об этом произведении. Гончаров глубоко уверен, что капитализм стремится к комфорту: «Ананас стоит 5, 10 рублей, здесь — грош: задача цивилизации — быстро переносить его на Север и вогнать его в пятак, чтобы вы и я лакомились им» (VI, 346).
«Не... поэтический образ... кидается в глаза новейшему путешественнику... не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом? не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках. Но образ этот властвует в мире над умами и страстями... В океане, в мгновенных встречах, тот же образ виден был на палубе кораблей... Я видел его на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы... Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой!» (VI, 11).
Гончаров окружает образ «купца» своим сочувствием, рисуя его борцом за «комфорт» и, стало быть, за цивилизацию. Правда, он не одобряет насилия и стремится действовать мирными средствами. Силой с кафрами «ничего не сделаешь. Они подчинятся со временем, когда выучатся наряжаться, пить вино, увлекаться роскошью (! — А. Ц.). Их победят не порохом, а комфортом». Другого пути нет. На Мадере «толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы... катили бочки к берегу и усылали в даль, » (VI, 12. Курсив мой — А. Ц.). Это место «Фрегата Паллада» особенно выделяется своей простодушной идеализацией капиталистического порядка. Взор Гончарова не затуманивается состраданием ни к кафрам, ни даже к жителям Мадеры, и ни тени иронии не слышится в его голосе. Он только недоумевает по поводу того, что жители Капштадта недружелюбно встретили переселенцев «и грозили закидать их каменьями, если они выйдут на берег».
У нашего путешественника уже готов вывод; разумеется, он не в пользу бунтующих капштадтцев: «Черные еще в детстве: они пока, как дети, кусают пекущуюся о них руку» (VI, 274). Мысль о том, что эта рука не «печется», а грабит и бьет, вовсе не приходит Гончарову в голову. Вот Сейоло — один из второстепенных вождей кафров. «Он взят в плен в нынешнюю войну. Его следовало повесить, но губернатор смягчил приговор, заменив смертную казнь заключением» (VI, 301). Кафрского патриота «следовало повесить»!
«Фрегате Паллада» и других высказываний Гончарова, проникнутых скептицизмом в отношении капиталистических стран, интересом, а иногда и прямым сочувствием в отношении порабощенных народов Востока. Гончарову далеко не все нравится в Лондоне. Он даже боится «слишком вглядываться» в жизнь большого капиталистического города, «чтоб не осталось сору в памяти».
Что же не нравится русскому путешественнику в английской столице? Прежде всего крайняя механизация жизни. «Сколько выдумок... сколько истрачено гения изобретательности на машинки, пружинки, таблицы и другие остроумные способы, что б человеку было просто и хорошо жить!» (VI, 70). На поверку, однако, оказывается, что все это нисколько не помогает человеку, а только превращает его в «машину». Кончив завтрак, деловой лондонец «по одной таблице припоминает, какое число и какой день сегодня, справляется, что делать, берет машинку, которая сама делает выкладки: припоминать и считать в голове неудобно. Потом идет со двора. Я не упоминаю о том, что двери перед ним отворяются и затворяются взад и вперед почти сами. Ему надо побывать в банке, потом в трех городах, поспеть на биржу, не опоздать в заседание парламента. Он все сделал, благодаря удобствам. Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстухе, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком подмышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах, сидит в таверне, плывет по Темзе, бродит по музеуму, скачет в парке! В промежутках он успел посмотреть травлю крыс, какие-нибудь мостки, купил колодки от сапог дюка. Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает» (VI, 70—71). Упоминание о продаже голоса — налету брошенная, но необычайно характерная для «Лондона» деталь, указывающая на то, что Гончарова не увлекала хваленая английская «демократия».
Образ «новейшего англичанина» проникнут явной насмешкой. Гончаров рисует нам человека, у которого отсутствует какая-либо внутренняя, духовная жизнь. Весь день посвящен наживе, весь день проходит в спешке; это не человек, а «новейшая машина». Гончарову претит комфорт, превращенный в самоцель, спешка без внутреннего оправдания ее, вся эта картина «суеты и движения», столь типичная для большого капиталистического города, «...не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически, как машина. Незаметно, чтоб общественные и частные добродетели свободно истекали из светлого человеческого начала... Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются, как каменный уголь...» (VI, 57).
Всматриваясь в жизнь Лондона, Гончаров проницательна характеризует ее многочисленные противоречия. Сильнее всего его поражает расхождение между идеалом и действительностью.
Общество, — пишет Гончаров, — как будто бы «благоденствует: независимость и собственность его неприкосновенны. Но зато есть щели, куда не всегда протеснится сила закона, где бессильно и общественное мнение, где люди находят способ обойтись без этих важных посредников и ведаются сами собой: вот там-то машина общего движения оказывается неприложимою к мелким индивидуальным размерам, и колеса ее вертятся на воздухе. Вся английская торговля прочна, кредит непоколебим, а между тем покупателю в каждой лавке надо брать расписку в получении денег. Законы против воров многи и строги, а Лондон считается, между прочим, образцовою школою мошенничества, и воров числится там несколько десятков тысяч; даже ими, как товарами, снабжается континент, и искусство запирать замки спорит с искусством отпирать их29 делаются частенько добычей воров. Филантропия возведена в степень общественной обязанности, а от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но целые страны под английским управлением. Между тем этот нравственный народ по воскресеньям ест черствый хлеб, не позволяет вам в вашей комнате заиграть на фортепиано или засвистать на улице. Призадумаешься над репутацией умного, делового, религиозного, нравственного и свободного народа!» (VI, 58—59).
Гончаров отмечает здесь лицемерие и фарисейство английской буржуазной культуры, о которых еще в 1844 г. писал Энгельс в своей статье «Положение в Англии». Он отмечал в ней, что «политические и религиозные предрассудки передаются» здесь «по наследству от поколения к поколению». Все у англичан «твердо установлено и разграничено — горе тому, кто преступит эти узкие границы, трижды горе тому, кто восстанет против почтенного годами предрассудка, и три раза трижды горе ему, если этот предрассудок религиозный». «Англичане, т. е. образованные англичане, по которым на континенте судят о национальном характере, эти англичане — самые презренные рабы в мире. Лишь неизвестная континенту часть английской нации, лишь рабочие, парии Англии, бедняки, действительна респектабельны, несмотря на всю их грубость и всю их деморализацию. От них изыдет спасение Англии...»30.
Русский писатель верно характеризует кричащие противоречия капиталистической действительности, в которой право и закон отделены глубокой пропастью от их реального воплощения. Резко раскритиковавшему лицемерие английского общества Гончарову не случайно захочется поскорее расстаться «с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти» (VI, 70).
В статье «Революция 1848 года и пролетариат» Маркс писал:
«В наше время каждая вещь как бы чревата своей противоположностью. Мы видим, что машина, обладающая чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приводит к голоду и истощению. Новоизобретенные источники богатства благодаря каким-то роковым чарам становятся источниками лишений. Победы искусства куплены, повидимому, ценой потери морального качества. В той же самой мере, в какой человечество становится властелином природы, человек попадает в рабство к другому человеку или становится рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, повидимому, сиять иначе, как только на темном фоне невежества»31.
«каждой вещи» — это факт, характеризующий самую сущность капитализма.
Однако в своих частных оценках и наблюдениях автор «Фрегата Паллада» иногда дает верную картину тех или иных сторон капиталистического строя, отмечая, например, что в буржуазной Англии «в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного сознания, а в людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта» (VI, 56).
в Китае. Гончаров отмечает, что «обращение англичан с китайцами, да и с другими, особенно подвластными им народами... повелительно-грубо, или холодно-презрительно, так что смотреть больно» (VII, 152). Самые «плюгавейшие из англичан» без жалости бьют китайцев. Англичане же на их счет «обогащаются, отравляют их, да еще и презирают свои жертвы!» (VII, 153). Они кичатся своей европейской цивилизацией, но Гончарова не вводит в обман их лицемерие: «Не знаю, — саркастически замечает он, — кто из них кого мог бы цивилизировать — не китайцы ли англичан...» (там же). Как подлинный памфлет звучат те страницы «Фрегата Паллада», на которых рассказывается об английской торговле в Китае: «...опиум! За него китайцы отдают свой чай, шелк, металлы, лекарственные, красильные вещества, пот, кровь, энергию, ум, всю жизнь. Англичане и американцы хладнокровно берут все это, обращают в деньги...» (VII, 154).
«Бесстыдство этого скотолюбивого народа, — продолжает Гончаров, — доходит до какого-то героизма, чуть дело коснется до сбыта товара, какой бы он ни был, хоть яд! Другой пример меркантильности... еще разительнее: не будь у кафров ружей и пороха, англичане одной войной навсегда положили бы предел их грабежам и возмущениям. Поэтому и запрещено, под смертною казнью, привозить им порох. Между тем кафры продолжали действовать огнестрельным оружием. Долго не подозревали, откуда они берут военные припасы; да однажды, на пути от одного из портов, взорвало несколько ящиков с порохом, который везли, вместе с прочими товарами, к кафрам — с английских » (VII, 155).
Говоря так, Гончаров заклеймил один из самых отвратительных пороков капиталистов, которые ради наживы готовы итти на самые подлые преступления против своего народа. Правда, наш путешественник не склонен распространяться: ведь «дело так ясно, что и спору не подлежит, обвиняемая сторона молчит, сознавая преступление, и суд изречен, а приговора исполнить некому!» (VII, 155).
Гончаров резко критикует не только Англию, но и Соединенные Штаты Америки, обнаруживавшие уже тогда захватнические стремления. В главе «Ликейские острова» он замечает: «Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться» (VII, 239). Злой иронией полны строки: «Что это за сила растительности! Какое разнообразие почвы... всего в 26-м градусе широты лежат эти благословенные острова. Как не взять их под покровительство?» (VII, 242). Гончаров знает, что у порога этого благословенного мира уже стоят захватчики — ««люди Соединенных Штатов», с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации» (VII, 245). Эти представители североамериканского капитализма уже стоят у ворот Японии, они вместе с англичанами грабят китайцев.
Таким образом, признавая относительную прогрессивность капиталистической системы, Гончаров отнюдь не был апологетом капитализма. Внимательным взором Гончаров видел уродливые пороки нового строя, базирующегося на алчности и наживе, на эксплоатации народов, часто принимающей формы самого наглого грабежа. Пусть капитализм неизбежен как стадия, но его нельзя идеализировать — как бы утверждает Гончаров. И его «разум» не раз перевешивает его «предрассудок».
Как уже было сказано выше, пафос «Фрегата Паллада» заключался в отрицании патриархально-крепостнической замкнутости, в проповеди новой культуры, завоевывающей «компасом, заступом, циркулем и кистью» все новые и новые уголки земного шара. Гончаров гордится вкладом, который вносит в это прогрессивное дело родной ему русский народ. Он находит замечательными слова одного из якутских священников о том, что в «Сибири нет места, где бы не были русские» (VII, 489). Он славит бесстрашных русских путешественников, которые «подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Северной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенищ своих сапог, дрались с зверями, со стихиями — все это герои, которых имена мы знаем наизусть и будет знать потомство... Один определил склонение магнитной стрелки, тот ходил отыскивать ближайший путь в другое полушарие, а иные, не найдя ничего, просто замерзли. Но все они ходили за славой» (VII, 493).
С глубоким сочувствием и симпатией рассказал Гончаров и о своих товарищах по путешествию — о матросах и офицерах, проявивших так много мужества в трудные часы шторма. «...грот-мачта зашаталась, грозя рухнуть... Ожидание было томительное, чувство тоски невыразимое. Конечно, всякий представлял, как она упадет, как положит судно на бок, пришибет... край корабля, как хлынут волны на палубу... У всякого в голове, конечно, шевелились эти мысли, но никто не говорил об этом и некогда было: надо было действовать — и действовали. Какую энергию, сметливость и присутствие духа обнаружили тут многие!» (VI, 378). Гончаров ценил эти качества мужественных русских людей, о которых он с особенным волнением думал в час своего прощания с товарищами по плаванию: «Странно однакож устроен человек: хочется на берег, а жаль покидать и фрегат! Но если бы Вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за люди на нем, так не удивились бы, что я скрепя сердце покидаю «Палладу»!» (VII, 409).
|