|
Глава шестая
«ОБРЫВ»
1
Успешно завершив в 1858 г. работу над романом «Обломов», Гончаров надеялся тотчас же взяться за реализацию другого своего заветного замысла. «Меня тут, — писал Гончаров из Мариенбада И. И. Льховскому 2 августа 1857 г., — радует не столько надежда на новый успех, сколько мысль, что я сбуду с души бремя и с плеч обязанность и долг, который считаю за собой. Дай бог! Тогда года через два, если будет возможность, можно приехать вторично сюда, с художником подмышкой...»1.
Однако это намерение романиста не осуществилось. На пути Гончарова встали многочисленные препятствия, которые затормозили его работу над «Обрывом» и, главное, резко исказили ее направление. Из трех романов Гончарова ни один не писался так долго и так трудно, как «Обрыв». Это произошло потому, что идейный замысел романа претерпел с годами глубокое изменение, и первоначальные намерения романиста почти обратились в конце его работы в свою противоположность.
Мы помним, что «Обрыв» задуман был еще в 1849 г. в Симбирске, куда Гончаров «приехал повидаться с родственниками». «Тут толпой хлынули ко мне старые, знакомые лица, я увидел еще не отживший патриархальный быт, и вместе новые побеги, смесь молодого со старым» (СП, 152).
Первоначальный замысел «Обрыва» включал в себя в эту пору «толпу лиц, сцен, пейзажей» и прежде всего бабушку, которая «являлась во весь рост», а вслед за нею Веру и Райского (VIII, 221). Образы и отдельные эпизоды «Обрыва» теснились в воображении Гончарова и требовали «только сосредоточенности, уединения и покоя, чтобы отлиться в форму романа» (VIII, 221). Тогда же Гончаров развил свой первоначальный план «Обрыва» в «обширную программу», заключавшую в себе «кучи листков, клочков, с заметками, очерками лиц, событий, картин, сцен и проч.» (НИ, 13). Эту программу Гончаров взял с собой на фрегат «Паллада» и, как он выражался в одном из своих писем к М. М. Стасюлевичу, ездил «далеко, чуть не на луну, с Райским, тогда еще молодым и действительно свежим»2«Обрыва», находясь на борту русского военного корабля, — у него было много иных забот. По всей вероятности, он ограничивался обдумыванием деталей своей программы. В письме к другу от 20 августа 1853 г. мы читаем: «Ах, Льховский, если я умру, растолкуйте, пожалуйста, другим, что я был за явление; Вы только и можете это сделать. Вам я завещаю мысль свою о . Если не сумеете изобразить, расскажите, и будет прекрасно»3.
Возвратившись в феврале 1855 г. в Петербург, Гончаров приступил к осуществлению программы «Обрыва». Сомневаясь в своих силах, он «рассказывал все до подробности Боткину, Дудышкину, Дружинину и более всего одному, еще живому литератору» (конечно, Тургеневу. — А. Ц.«на выдержку отдельные главы» (VIII, 210). С окончанием работы над «Обломовым» дорога «Обрыву», казалось, была открыта. Однако писание шло крайне медленно, что в немалой степени объяснялось служебной загруженностью Гончарова. В его письме к старикам Майковым от 7 июля 1859 г. мы читаем: в писании «моем нет и едва ли будет толк: пишу, потому что пишется, но связи, единства, упорства в этом труде нет, и я не создаю, а как будто записываю лениво в памятную книжку, что вздумаю. Если этот труд и увидит свет, то не скоро, очень не скоро, а может быть и никогда. Не те лета, не та охота, жар и не то уменье!» 21 августа Гончаров повторял им же: «Что касается до моего произведения, которое вы ожидаете с лестным для меня нетерпением и на которое делаете спекуляции, то, увы! Его нет и не будет: акт вступления в старость и совершается с адской быстротой, и за границей довершился окончательно. Сердце давно замолчало, воображение тоже умолкает и перо едва-едва служит, чтоб написать дружеское письмо. Куда девалась охота, юркость к письму — бог знает! Только писанье стало противно, скучно, и я упрямо молчу. А уж если молчу здесь на свободе, то дома, при недосуге и заботах, и подавно замолчу»4.
Было бы ошибкой принимать все эти признания Гончарова друзьям буквально. В 1859—1860 гг. он начал уже публикацию отдельных отрывков из вполне готовой первой части. В «Современнике» (1860, № 2) появился отрывок «Софья Николаевна Беловодова», в «Отечественных записках» (1861, № 1) — отрывок «Бабушка»5 и «Портрет» (1861, № 2). Кроме этих двух журналов, Гончаров вел переговоры с «Русским вестником», редактору которого в 1860 г. писал: «Ни в тот день, когда Вы меня посетили, ни на другой, я по болезни не мог просмотреть моих рукописей и потому не доставил их в день Вашего отъезда. Вчера только я просмотрел их; один отрывок, который составляет заключение эпизода Беловодовой и который я и хотел показать Вам, едва ли годится, как Вы и предвидели, к напечатанию, кроме «Современника», где были помещены предыдущие, потому что имеет тесную связь с ними. Что касается до другого эпизода, о котором Вы мне напомнили, то и в нем, вследствие того, что прибавилось к роману за границей и нынешним летом, должно произойти столько переделок и сокращений, что пускать его в печать в нынешнем виде не могу, потому что при общей обработке целого он вышел бы совсем другой, а какой именно вышел бы он, — я еще и сам это ясно не вижу, потому что роман далек до конца»6. Это неопубликованное письмо к М. Н. Каткову свидетельствует о факте напряженной работы Гончарова над «Обрывом» в 1859—1860 гг., а также о том, что роман этот был тогда еще «далек до конца». Как мы увидим далее, к началу 60-х годов Гончаров вчерне завершил первые три части «Обрыва», то-есть довел повествование до рассказа о знакомстве Веры с Волоховым. В таком виде работа над романом оставалась до 1866 г., то-есть в течение еще пяти слишком лет!
Что же мешало Гончарову закончить «Обрыв»? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно обратиться к жизни Гончарова в эти годы, к его служебной деятельности. Она сильно повлияла на Гончарова, повлекла за собой изменение его общественно-политических взглядов и резко ослабила его творческую продуктивность.
г. Гончаров сделался цензором русской литературы, «с тремя тысячами рублей жалованья и с 10 000 хлопот», как он, иронизируя над собой, писал в декабре 1855 г. Е. В. Толстой7. С крушением политического режима Николая I и почти для всех ясной необходимостью нововведений, решено было изменить в сторону смягчения и цензурную политику. В дневнике А. В. Никитенко от 3 апреля 1855 г. мы читаем: «Если улучшать цензуру, то необходимо и отставить нынешних цензоров, по совершенной их неспособности, и заменить их лучшими людьми»8. Невидимому, от Никитенко ждали рекомендаций новых кандидатур цензоров, и он назвал в числе их Гончарова. 24 ноября 1855 г. Никитенко записывает: «Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора. К первому января сменяют трех цензоров, наиболее нелепых. Гончаров заменит одного из них, конечно, с тем, чтобы не быть похожим на него. Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасает от канцеляризма, в котором он погибает»9.
Не все друзья Гончарова, однако, сочувствовали этому его новому служебному шагу. Близкий к Гончарову в 1855—1856 гг.10 и вполне «благонамеренный» по своим политическим воззрениям, А. В. Дружинин записал 2 декабря 1855 г. в своем еще не изданном дневнике: «Слышал, что по цензуре большие преобразования и что Гончаров поступает в цензора. Одному из первых русских писателей не следовало бы брать должность такого рода. Я не считаю ее позорною, но, во-первых, она отбивает время у литератора, во-вторых, не нравится общественному мнению, а в-третьих... в-третьих то, что писателю не следует быть цензором»11.
В. Никитенко на то, что Гончаров в новой должности избавится от «канцеляризма», не осуществились: служебных дел у Гончарова оказалось теперь несравненно больше, чем до вступления в цензуру. В неопубликованном письме к А. Н. Майкову от 30 ноября 1857 г. Гончаров сообщал: «Я обложен корректурами, как подушками, Отечественные записки, Северная пчела etc, etc, а ведь мы, цензора, всегда живем под таким дамокловым мечом»12.
Покуда цензура была относительно мягкой к прогрессивной литературе (а в 1856 г. она была такой), и Гончарову удавалось вести себя либерально. В эту «медовую» пору правительственной игры в либерализм Гончаров сделал немало важного для русской литературы. Он добился разрешения на новое издание «Записок охотника» Тургенева, на второе издание стихотворений Некрасова; при его содействии было дано разрешение на опубликование романа Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели»13, романа Писемского «Тысяча душ», который он пропустил «с очень маленькими помарками», получив за то «замечание» по службе. По этому поводу Писемский писал Гончарову: «Вы знаете, как я высоко всегда ценил Ваши литературные мнения и как часто и много пользовался Вашими эстетическими советами и замечаниями. Но помимо этого Вы были для меня спаситель и хранитель цензурный: Вы пропустили 4-ю часть «Тысячи душ» и получили за то выговор. Вы «Горькой судьбине» дали возможность увидеть свет божий в том виде, в каком она написана. Все это я буду до конца моих дней помнить»14.
Однако этому цензурному либерализму Гончарова был положен предел: в министерстве народного просвещения быстро развивались тенденции охранительного порядка. «Министр прочитал записку о необходимости действовать по цензуре в смягчительном духе, — пишет А. В. Никитенко в своем дневнике 18 января 1858 г. — Записку эту писал князь Вяземский с помощью Гончарова. Против Норова восстал враг мысли всякого гражданственного, умственного и нравственного самоусовершенствования, граф Панин. Бедный Норов начал, было, защищать дело просвещения и литературы, но защита его, говорят, вышла хуже нападок. Панин, разумеется, восторжествовал, и цензуре велено быть строже»15.
По мере образования в России революционной ситуации охранительные тенденции в министерстве просвещения усиливались. Осенью 1859 г. Добролюбов с полным основанием говорил в своих письмах к друзьям о «свирепствующей цензуре», «страшной перетурке» и о «крутом повороте» цензуры «ко времени докрымскому»16.
г. писал Тургеневу об усилении цензуры, которая начала даже «несколько поворачивать вспять. Уже задерживаются статьи — за мрачное впечатление и т. п., то-есть произвол личности опять входит в свои права. Про Гончарова какие гадости я узнал!»17. Е. Колбасин отмечает, что Гончаров «трусоват сильно». «Я, — пишет он Тургеневу, — сам слышал, как Гончаров с бешенством бранил фон-Крузе: этот сумасшедший, дескать, наделает много бед русской литературе... Надо вообще надеяться, что японский путешественник с успехом заменит Елагина»18.
В. Анненкову от 8 декабря 1858 г. «Третьего дня, за ужином у Писемского, по совершенном уже окончании спора о Фрейганге Вы сделали общую характеристику цензора: «Цензор, это человек, который позволяет себе самоволие, самоуправство и т. д.», словом — не польстили. Все это сказано было желчно, с озлоблением и было замечено всего более конечно мною, потом другими, да чуть ли и не самими Вами, как мне казалось, т. е. впечатление произвела не столько сама выходка против цензора, сколько то, что она сделана была в присутствии цензора. В другой раз, с месяц тому назад, Вы пошутили за обедом у Некрасова уже прямо надо мной, что было также замечено другими. Я не сомневаюсь, любезнейший Павел Васильевич, что в первом случае Вы не хотели сделать мне что-нибудь неприятное и сказанных слов, конечно, ко мне не относили и что, во втором случае, у Некрасова неосторожное слово тоже сказано было в виде приятельской шутки. Но и в тот, и в этот раз, особенно у Писемского, были совершенно посторонние нам обоим люди, которые... о нежелании Вашем сказать мне что-нибудь грубое и резкое не знают и, следовательно, могут принять факт, как они его видели, как он случился, т. е. что ругают наповал звание цензора, в присутствии цензора, а последний молчит, как будто заслуживает того. Если б даже последнее было справедливо, то и в таком случае я убежден, Вы, не имея лично повода, наконец из приязни и по многим другим причинам, не взяли бы на себя право доказывать мне это, почти публично и притом так резко, как не принято говорить в глаза. По всему этому я уверен, Вам ничего не стоит исполнить дружескую просьбу: в случае, если о подобном предмете зайдет речь не в кругу общих наших коротких приятелей, а при посторонних людях, обратить внимание на то, что последние, не зная наших взаимных с вами отношений, могут резкий отзыв считать направленным на мой счет и что это ставит меня в затруднительное положение»19.
1858 год вообще был чрезвычайно труден для Гончарова: «предмет негодования либералов и сам цензор либерал-ренегат»20, он был осмеян Н. Ф. Щербиной в «Молитве современных русских писателей» :
Мы просим Твоего покрова:
Избави нас от похвалы
Позорной «Северной Пчелы»
И от цензуры Гончарова.21
«Колокола» от 1 декабря 1857 г. Герцен написал чрезвычайно язвительный фельетон под заглавием «Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Ши-пан-ху», в котором, имея в виду поездку Гончарова вокруг света, изображал его мастером «китайски-японского цензурного членовредительства». Гончаров отнесся к этому фельетону спокойно, он почти сознавал его закономерность: «Хотя в лондонском издании, как слышал, меня царапают... но я этим не смущаюсь, ибо знаю, что если б я написал чорт знает что — и тогда бы пощады мне никакой не было за одно только мое звание и должность»22. Эти строки письма А. А. Краевскому датированы 7 июня 1859 г. Прошло еще полгода, и Гончаров просит Петербургский цензурный комитет об увольнении его от службы. 1 февраля 1860 г. он был, согласно прошению, уволен в отставку.
Так закончился первый этап цензорской деятельности Гончарова. Он вышел в отставку, намереваясь целиком посвятить себя окончанию своего романа. Политическая обстановка в стране была в эту пору очень напряженной. То здесь, то там возникали волнения крестьян, ждавших своего освобождения. «В 1858 г. III Отделением было зарегистрировано 86 волнений, в 1859 г. — 90, в 1860 г. — 108. Классовая борьба между крестьянами и помещиками в годы революционной ситуации достигла большой остроты. Недаром Ф. И. Тютчев писал в 1858 г. по поводу положения в деревне: «Теперь уже под ногами не прежняя твердая и непоколебимая почва... в одно прекрасное утро можно проснуться на оторванной от берега льдине»23.
Создание в России революционной ситуации отмечал в январе 1859 г. К. Маркс. Он считал вероятным массовое восстание крестьян, которое может явиться «поворотным пунктом в истории России»24. Обстановку в стране подробно обосновал впоследствии В. И. Ленин. «Правда, — отмечал Ленин в 1901 г., — на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной «партии» и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России «Колокола», могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих , появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых «очень часто» приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их как липку, коллективные отказы дворян — мировых посредников применять такое «Положение», студенческие беспорядки — при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв весьма возможным и крестьянское восстание — опасностью вполне серьезной»25.
«...народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу»26. Крестьянские волнения, не освещенные политическим сознанием, были подавлены, крестьянство — освобождено «сверху» руками помещиков и в интересах помещиков. Реформа 1861 г. представляла собой попытку починить крепостническое здание; она сохраняла крепостническое хозяйство, давала отсрочку барщине. По крылатому выражению Ленина, эта реформа была освобождением русских крестьян «от земли».
Русские либералы 60-х годов в своей массе были как нельзя более удовлетворены этой реформой. Боясь «движения масс и последовательной демократии более»27, русские либералы сделались ярыми защитниками послереформенного строя. Либерально настроенный Никитенко страшится надвигающейся политической бури. Он рассматривает ее как «процесс перерождения народа» и сомневается — «в нашей национальной способности самим устраивать свою судьбу»28«Подлый либерал» Кавелин одобряет в 1862 г. арест Чернышевского как законное средство русского правительства защитить себя29. Под непосредственным впечатлением манифеста об освобождении крестьян Анненков признается Тургеневу: «Я никогда не чувствовал такой преданности царю, как в эту минуту». Эти люди готовы одобрить (или уже одобряют) правительственные репрессии, они готовы стать на сторону «усмирителей, палачей, вешателей Александра II»30. Этот процесс злокачественного перерождения русского либерализма 60-х годов отметил «Колокол», писавший: «Да! удивили нас наши либералы. О, Николай Павлович, как он ошибался... тесня их за либеральные... о, ужас! даже революционные стремления и тенденции. Он, невинный, вовсе не догадывался, что весь наш либерализм дальше острых и резких слов, дальше шумной беседы никуда не шел... Инстинктивно, по чувству самосохранения стали мы на сторону так называемого правительства...»31.
Из русских писателей эти позиции с особой энергией защищал Тургенев. По исчерпывающей характеристике Ленина, Тургенева в конце 50-х годов «тянуло к умеренной монархической и дворянской конституции» и ему «претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского»32. Именно поэтому Тургенев в полемике с Герценом осенью 1862 г. будет защищать правительственное «Положение» о проведении крестьянской реформы: «Так ли, сяк ли... но земля приняла «Положение», скажу более: она в весьма скором времени сольет свое понятие о свободе с понятием о «Положении» и будет видеть в его врагах — своих врагов»33.
Анненков, он считал 19 февраля 1861 г. началом новой эпохи в развитии России; как Никитенко и Кавелин, страшился он революционной бури. В дневнике Никитенко содержатся любопытные свидетельства того, что Гончаров допускал колебания по отдельным вопросам текущей политики. В октябре 1861 г. он пенял Никитенко по поводу того, что тот «не одобрял подвигов студентов» — в петербургском университете в то время происходили волнения. Никитенко рассказывает: «А вы их одобряете? — спросил я его... Он замялся». Однако двух недель было достаточно для того, чтобы Гончаров начал судить о происходивших событиях «не как студент», а как «зрелый человек»34.
Гончаров был в числе тех, кто стал на сторону правительства Александра II, и правительство не замедлило оценить его поведение. Отставка, в которую он вышел в феврале 1860 г., продолжалась недолго. С января 1862 г. министерство внутренних дел начало выпускать официальную газету «Северная почта», которая должна была, по мысли А. В. Никитенко, «быть соединением лучших правительственных идей с идеями разумного прогресса, которые правительству предстоит не только признать, но и выполнить»35. Однако министр внутренних дел меньше всего думал о «прогрессе», хотя бы и «разумном», и обнаружившему это редактору пришлось вскоре удалиться из «Северной почты», предложив вместо себя Гончарова.
Гончаров был редактором этой газеты с июля 1862 г. по февраль 1863 г. Работа эта не принесла Гончарову никаких успехов: Валуев был недоволен его нерешительностью, читатели (и в числе их Никитенко) тем, что у газеты нет своей индивидуальности. Дошедшие до нас и еще не опубликованные письма Гончарова к его ближайшим помощникам по газете ярко рисуют боязливость главного редактора. Ему пришлось улаживать при помощи министра «беспрерывные претензии» редакторов отделов и предупреждать происходившие оттого «неприятные объяснения и столкновения», опасаться «не вышло бы чего» с напечатанием тех или иных корреспонденции36. «Ну, право же, главный редактор официальной газеты сильно смахивает на каторжника», — говорил себе Никитенко в пору своего редакторства, и именно таким «каторжником пера», отвечающим «за каждую букву, за каждую запятую»37
Сложив с себя это бремя, Гончаров 21 июля 1863 г. был назначен членом Совета по делам книгопечатания, а в апреле 1865 г. — членом Главного управления по делам печати. В сущности Гончаров вновь сделался цензором, с той лишь разницей, что теперь он уже не проявлял никаких либеральных тенденций и каждое его решение влекло за собой более тяжелые последствия для прогрессивной русской литературы, чем раньше. Никитенко предвидел, что «литературу нашу... ожидает лютая судьба. Валуев достиг своей власти. Он забрал ее в свои руки и сделался полным ее властелином. Худшего господина она не могла получить... Цензора нет. Но взамен его над головами писателей и редакторов повешен дамоклов меч в виде двух предостережений и третьего, за которым следует приостановка издания. Меч этот находится в руке министра: он опускает его, когда ему заблагорассудится, и даже не обязан мотивировать свой поступок. Итак, это чистейший произвол...»38.
В такой обстановке предстояло действовать Гончарову. А. Ф. Кони, несомненно, идеализировал его, утверждая, будто «обнародованные в последнее время доклады» Гончарова в Главном управлении показывают, «с какой настойчивой убедительностью и искусством приходилось ему оберегать литературную ниву от того, чтобы она не превратилась в поле, усеянное мертвыми костями»39. Деятельность Гончарова в Главном управлении по делам печати свидетельствует совсем о противоположном — о неоднократных фактах преследования им, как цензором, прогрессивных явлений русской литературы.
В самом деле, уже 2 августа 1863 г., то-есть всего лишь через 2 недели после своего назначения членом Совета по делам книгопечатания, Гончаров делает значительные купюры в рукописи военного историка Лебедева о братьях Никите и Петре Паниных40«Пища и ее значение» Гончаров усмотрел такие «крайние воззрения», которые «оказываются несостоятельными перед строгой наукой и падают от прикосновения критического анализа, как это уже случилось в иностранных литературах со многими теориями, между прочим, коммунизма и другими»41. Он пишет отзыв о журнале «Современник», якобы прибегавшем к «крайностям отрицания в науке и жизни»42. Он откровенно радуется приостановлению выхода в свет «Русского слова» : «его, голубчика, закрыли на пять месяцев — и все этим довольны, даже большая часть нигилистов. В декабрьской книжке (1865 г. — А. Ц.«Кто виноват?» с сочувствием к Герцену, потом перевели роман Эркмана-Шатриана «Пролетарий», где героев революции ставят выше римлян, и вся книга такая»43
Правда, чем выше Гончаров поднимался по лестнице служебной карьеры, тем тошнее ему становилось жить в этой глубоко ничтожной и реакционной среде карьеристов и интриганов. 27 октября 1865 г. А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Был у Гончарова, с которым давно не виделся. Он сильно жалуется на беспорядок и великие неудобства нынешнего Совета по делам печати. Председательствующий Щербинин, человек ничтожный, силится всем заправлять, а действительный заправитель всего Ф. (Фукс. — А. Ц.), агент и соглядатай Валуева»44. И еще более определительно в декабре 1865 г.: «Вечер просидел у меня Гончаров. Он с крайним огорчением говорил о своем невыносимом положении в Совете по делам печати. Министр смотрит на вопросы мысли и печати как полицейский чиновник; председатель Совета Щербинин есть ничтожнейшее существо, готовое подчиниться всякому чужому влиянию, кроме честного и умного, а всему дает направление Фукс и делопроизводитель. Они доносят Валуеву о словах и мнениях членов и располагают его к известным решениям, настраивая его в то же время против лиц, которые им почему-нибудь не угодны. Выходит, что дело цензуры, пожалуй, никогда еще не было в таких дурных, т. е. невежественных и враждебных мысли руках»45.
г. Валуев оказал сильнейшее давление на Совет с целью закрытия одной газеты, только Ф. И. Тютчев, председатель Комитета иностранной цензуры, возвысил голос протеста. Объявив, «что он ни с требованием министра, ни с решением Совета согласиться не может, Ф. И. Тютчев встал и вышел из заседания, потряхивая своей беловолосой головой, и, вернувшись домой, написал и послал Валуеву свою отставку. Заседавший тут же писатель И. А. Гончаров встал и, подойдя к Тютчеву, пожал ему с волнением руку и сказал: «Федор Иванович, преклоняюсь пред вашей благородной решимостью и вполне вам сочувствую, но для меня служба — насущный хлеб старика»»46.
Только в конце следующего года Гончаров смог, наконец, порвать связь с этими душителями свободной русской мысли. 29 декабря 1867 г. он был уволен от службы согласно прошению с назначением пенсии. Пока же этой отставки не произошло, Гончаров продолжал — по долгу службы и для того, чтобы не потерять свой «насущный хлеб» — бороться с передовой литературой. Через руки Гончарова проходили и исторические сочинения, и беллетристика, и философские исследования, и журналы, и газеты, деятельность которых он оценивал в своих служебных записках. Зарабатывая этот. горький «хлеб», Гончаров в то же самое время не за страх, а за совесть боролся с «нигилизмом» как со «злом», которое «кроется в незначительном круге самой юной, незрелой и неразвитой молодежи, ослепленной и сбитой с толку некоторыми дерзкими и злонамеренными агитаторами, ныне удалившимися или удаленными мерами правительства с поприща деятельности»47. В своем отзыве о статье Д. И. Писарева «Новый тип» Гончаров назвал ее «поразительным образцом крайнего злоупотребления ума и дарования»48. За эту статью, по его предложению, журналу «Русское слово» было объявлено первое предостержение. В статье Писарева «Исторические идеи Огюста Конта» Гончаров вскоре обнаружил «явное отрицание святости происхождения и значения христианской религии»49. «Русское слово» получило второе предостережение, что вызвало протест со стороны даже такого умеренно настроенного бюрократа, как Никитенко, записавшего в своем дневнике: «Это уже придирка. Мы, значит, поворачиваем назад к прежнему архицензурному времени»50.
«Русского слова» Гончаров резко критиковал усвоенные этим журналом «жалкие и несостоятельные доктрины материализма, социализма и коммунизма». Одну из причин нигилизма «Русского слова» цензор усматривал в пропаганде «как своих доморощенных агитаторов, начиная с Герцена и его заграничных изданий, так и польских эмиссаров и ссыльных, разносивших по России, вместе с пожарами, и пропаганду гибельных начал»51
|