|
4
Главными персонажами романа Гончарова являются Вера и Волохов. Именно они в своем развитии и взаимной борьбе раскрывают основную тему «Обрыва». Из этих двух образов Вера представляется более значительным по своей роли в романе и психологической разработке. Однако путей ее развития нельзя понять без предварительного анализа образа провинциального «нигилиста» Волохова.
«Обрыва» на месте Волохова «предполагалась другая личность — также сильная, почти дерзкая волей, не ужившаяся, по своим либеральным идеям, в службе и в петербургском обществе и посланная на жительство в провинцию, но более сдержанная и воспитанная, нежели Волохов» (СП, 143). Этот образ не был еще столь «резким» (НИ, 15), в этом не было пока необходимости. В 50-е годы образ убежденного и радикально настроенного человека сменился фигурой такого «врага старого порока», который «протест свой против старой дури, своеволия и проч. выражает, рисуя карикатуры, травя собаками полицию и вообще преследуя грубо и цинически, что ему не нравится...» (СП, 260).
Фигура эта, по признанию самого Гончарова, сначала «не входила собственно в задачу романа и не составляла вовсе заметного в программе лица, а оставалась на третьем плане, в тени. Она нужна была, как вводное лицо для полной обрисовки личности Веры». По мере того, как происходил процесс идейного поправения Гончарова, Волохов приобретал в романе более ясные очертания. Подобных людей автор наблюдал во время своего посещения Симбирска в 1862 г. (СП, 106), где он их видел «не двух и не трех, а десятки» (там же, 260)87. Образ Волохова созревал вместе со всем общественно-политическим планом «Обрыва», но «как роман развивался вместе со временем и новыми явлениями, так и лица, конечно, принимали в себя черты и дух времени событий» (VIII, 237).
«Служил в Петербурге в полку, не ужился, переведен был куда-то внутрь России, вышел в отставку, жил в Москве, попал в какую-то историю». Так излагает прошлое Марка близко с ним познакомившийся Леонтий Козлов (IV, 157). В письме он едва ли мог говорить яснее о высланном под полицейский присмотр человеке. Райский, со своей стороны, предполагает, что Волохов «в полку нагрубил командиру», «не платил в трактире денег», поднял «знамя бунта против уездной или земской полиции» (IV, 366). И он не очень ошибался в своих предположениях: как явствует из публикуемого ниже отрывка черновой рукописи «Обрыва», протест Волохова носил раньше по преимуществу бытовой характер. Этот отрывок, содержащий в себе так сказать, автобиографию Марка Волохова и соответствующий пятнадцатой главе второй части романа, приведен мною в примечании88. Публикуемый там отрывок с неоспоримостью свидетельствует о том, что в середине 50-х годов, когда он писался, Гончаров совсем иначе мыслил себе происхождение «нигилизма» Марка Волохова. В ту пору он был явлением протеста против стесняющих юношу форм быта. Волохову было тягостно в семье, гимназии, университете, в кавалерийском полку, где он служил, тягостно не по каким-либо политическим причинам, но из-за хаотического брожения «его впечатлений, понятий, порывов воли». Протест Волохова против этих форм старого быта отличался резкостью не потому, что Волохов овладел какими-то политическими теориями — до них ему, невидимому, не было дела — а потому, что он «чувствовал силищу в руках», а эти формы быта стесняли его.
«Обрыва»: Волоховым и там руководит неосознанный протест против стеснительных норм старой морали. Именно отсюда и пошел скептицизм Марка, превратившийся постепенно в бытовой нигилизм. Он ненавидит стеснения своей свободы и ведет борьбу с теми, кто пытается подчинить его нормам общего быта. Отсюда и выдирание страниц из книг, и травля собаками провинциальной модницы и сплетницы Крицкой, и шуточное прицеливание ружья в ругательски ругавшего его Тычкова, и прочие художества, благодаря которым Волохов прослыл в городе «подозрительным человеком», «врагом правительства» и «отверженцем церкви и общества» (V, 24). Конечно, у испуганных провинциальных обывателей оказались глаза велики. Ничего политического в этом протесте Волохова не было, хотя весьма вероятно, что эти его эксцентрические поступки казались полиции весьма подозрительными.
В первых же сценах романа, где Волохов говорит и действует, он ведет себя как почти положительный образ. Именно при посредстве Волохова во второй и третьей частях «Обрыва» осуществляется настойчивая критика Райского. Припомним, как метко определяет Марк влюбчивость Райского, приводя тем самым последнего в состояние смущения (IV, 355). Марк и позднее зло и основательно высмеивает Райского: «Что же она? Или не поддается столичному дендизму? Да как она смеет, ничтожная провинциалка! Ну, что ж, старинную науку в ход: наружный холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое пожимание плеч и презрительные улыбки — это действует!.. Марк попадал не в бровь, а в глаз», — замечает Гончаров (IV, 436). Марк предсказывает все фазы страсти, через которые пройдет Райский, и его предсказание блестяще сбывается. Волохов добр — вспомним о том, как ухаживает он за Леонтием, от которого ушла его жена; он остроумен в разговоре. И что всего неожиданнее — у Марка оказывается эстетический «вкус и понимание» искусства — об этом свидетельствует хотя бы оценка им портрета Марфиньки, который рисует Райский (IV, 349).
Все эти черты не только не противоречат друг другу, но образуют в своей совокупности единый, своеобразный образ. У Волохова, каким он был создан во второй и третьей частях «Обрыва», писавшихся до 1860 г., действительно есть и «живой, свободный ум», и «самостоятельная воля» (IV, 396). Этот первоначальный Волохов борется всеми средствами с провинциальной скукой. У него есть незаурядные данные, но отсутствует желание трудиться89. Такие люди острого, но ленивого ума, избравшие скептицизм из-за его необременительности и ставшие нигилистами по преимуществу в отношении старого быта, — существовали тогда в большом количестве. Гончаров писал эти черты Волохова с натуры, и они окрасили образ в неожиданно сочувственные тона, которые удивили прогрессивную критику. «Волохов, — писал впоследствии рецензент прогрессивной одесской газеты «Новороссийский телеграф», — безнравственный, грубый невежа; но несмотря на это в некоторых своих чертах он стоит гораздо выше добродетельных и премудрых любимцев, которым автор «Обрыва» открыто симпатизирует. Такой странный факт произошел, кажется, помимо воли г. Гончарова»90«помимо воли»: на первом этапе работы над Волоховым Гончаров сознательно оттенял в этом типе людей их искренность и своеобразие.
наделен был уже чертами неумелого агитатора (карикатурная история распропагандированного Марком 14-летнего гимназиста — V, 87). Этот Марк походя и не к месту цитирует Прудона. Фраза последнего: «собственность есть кража» — кажется Волохову «божественной истиной» (V, 211). Он хвастливо причисляет себя к новой грядущей силе и, явно забегая вперед, создает апологию семинаристов как подлинно передовой общественной силы. Этот новый Марк требует от Веры, чтобы она верила ему на слово и слушалась, но не находит при этом веских аргументов в споре с нею (V, 222). В убеждениях Волохова теперь уже обнаруживается большой дефект: Марк не думает о будущем (V, 226), что, конечно, ни в какой мере не характерно для передовых людей 60-х годов, но как нельзя более показательно для консервативной тенденции самого Гончарова. Именно эта тенденция романа заставляет Волохова утрировать научные и особенно этические принципы 60-х годов. «Вот если б это яблоко украсть», — проговорил Волохов, прыгая на землю, — и он вскоре привел свой замысел в исполнение. Отношение Марка к Вере в четвертой части романа преследует цель — навести ее «на опыт» (V, 222), «развить» ее. «Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которые и не снятся девичьим головам» (V, 222). Марк делает ставку на чувственность Веры, на то, что «страсть толкнет Веру с обрыва уже навсегда»91. Сам он стремится не брать никаких обязательств и всеми средствами остаться свободным. Отсюда теория Марка о «любви на срок» (V, 325) и его вульгарные ссылки на голубей и голубок, из которых «никто бессрочно не любит». Отсюда и трактовка всего, на чем настаивает Вера, как ненужной «драпировки». В любви Марк знает одно, указанное природой «правило свободного размена», свободного от каких-либо долгов, правил и обязанностей (V, 329).
Гончаров не лишает этого нового Волохова субъективной искренности и честности. «Я, — говорит он Вере, — вас не обману даже теперь в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом» (V, 335). Волохов, действительно, не обманывает, но ему чужда голубиная кротость. Злобным, непокорным «зверем» смотрит он, как уходит от него Вера; как зверь, уносящий добычу, устремляется он с Верой в беседку.
Романист не жалеет сил для того, чтобы скомпрометировать этические принципы Марка. Для него и ему подобных любовь всего только влечение, оттого она большей частью слепа и временна (V, 326). Вот почему горе Марка не вызывает у Гончарова сочувствия; оно «было не трогательное, возбуждающее участие, а злое, неуступчивое... Даже это было не горе, а свирепое отчаяние» (V, 338). И в самом деле, когда Волохов взывает к «логике», которой будто бы изменяет Вера, он призывает ее смириться перед совершившимся фактом: «Помни, что если мы разойдемся теперь, это будет походить на глупую комедию, где невыгодная роль достанется тебе — и над нею первый посмеется Райский, если узнает» (V, 455). Правда, Волохов тут же соглашается обвенчаться с Верой и остаться «на бессрочное время». Но эта измена его своим принципам таит в себе коварный расчет: как пояснит вскоре романист, Волохов надеется, что согласие остаться не свяжет его в будущем (V, 486).
Весь этот ход развития образа Волохова увенчается тенденциознейшим самообличением его в семнадцатой главе пятой части. Марк, наконец, сознается себе во всех тех грехах, которые числит за ним Гончаров, «...будто около него поднялся из земли смрад и чад», — настолько тяжелой и мучительной оказывается истина его бесчестных поступков. «Не честно венчаться, когда не веришь!» — гордо сказал он ей отвергая обряди «бессрочную любовь» и надеясь достичь победы без этой жертвы, а теперь предлагает тот же обряд!.. «Вот что ты сделал!» опять стукнул молот ему в голову. «Из логики и честности» — говорило ему отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание — «ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей «новой силой», оставив бессильную женщину разделываться за свое и за твое увлечение... Ты не пощадил ее честно, когда она падала в бессилии, не сладил потом логично с страстью, а пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь «нечестно» отвергаемому твоим «разумом» обряду, и впереди заботливо сулил — одну разлуку! Манил за собой и... договаривался! «Вот что ты сделал!» стукнул молот ему в голову еще раз... Она вынесла из обрыва — одну казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!» (V, 490—491).
«Обрыва». Они навязаны персонажу автором с целью беспощадно-отрицательной оценки его общественного поведения. В Волохове критикуется демократическая этика 60-х годов, совершенно не понятая и тенденциозно извращенная романистом. Хотя Гончаров и готовит своему персонажу профессию «юнкера», уезжающего на непокоренный еще Кавказ, — это лишь сюжетная маскировка, которая не скрывает намерений романиста. Самобичевания Марка должны продемонстрировать читателям всю порочность нигилистического отношения к любви, как якобы к животной страсти, свободной от каких бы то ни было моральных обязательств.
Разумеется, образ этот не отличается особой целостностью. «Марк во второй части — не то, что он в третьей, четвертой и пятой: он у меня вышел сшитым из двух половин, из которых одна относится к глубокой древности, до 50-х годов, а другая позднее, когда стали нарождаться «новые люди»» (СП, 260). Это признание — в письме Екатерине Павловне Майковой — чрезвычайно любопытно. После того как выяснился неуспех «Обрыва» у критики, романист даже жалел о том, он «не одел эту личность в ту форму, в какой он явился лет пятнадцать или более тому назад» (СП, 105). Такое признание свидетельствовало о том, что напор тенденции испортил первоначально цельный, ясный и выдержанный образ. Но Гончарову нужно было именно так перестроить эту фигуру. Сделав первоначально Волохова «одним из недоучек, отвязавшихся от семьи, от школьной скамьи, от дела и всякого общественного труда», Гончаров чем дальше, тем более превращал его в «непризнанного никем апостола» нигилизма (СП, 103).
«Волохов не социалист, не доктринер, не демократ. Он радикал и кандидат в демагоги» (VIII, 240). Необходимо помнить, оценивая это определение, что для самого Гончарова «радикал» был явлением отрицательным — известно, как преследовал он «Русское слово» и его вождя Писарева, который трактовался им в цензурных записках именно как «кандидат в демагоги».
В неопубликованном Гончаровым предисловии к «Обрыву» имеются следующие строки: «Такие личности, как Волохов, были, есть и будут всегда, при всяком поколении. Направление и цели их, если только у них есть направление и цели, одни и те же, к какому бы времени они ни принадлежали: это заявлять слепой, безусловный протест тому, что существует, есть, без отчетливого понятия о том, что должно быть. Они поют с чужого голоса и берут отчаянно-высокие и фальшивые ноты. Разница Волоховых разных эпох будет состоять только в костюме той или другой эпохи» (СП, 105). Эти строки были зачеркнуты Гончаровым. Люди типа Марка Волохова могли существовать в ту пору. Это были вульгаризаторы популярных демократических идей, бесшабашные и анархически настроенные люди, силы которых были направлены по преимуществу на отрицание внешних, бытовых форм жизни.
Ошибка Гончарова состояла не в том, что он изобразил Волохова — ведь ни одно прогрессивное движение не обходилось без приставшей к нему «грязной пены», а в том, что он эту «пену» поставил в центр своего внимания. Людей не характерных для освободительного движения Гончаров принял за его квинтэссенцию. Ленивая и бродячая натура Волохова нимало не годилась для роли представителя новых идей, но Гончаров с этим не посчитался: ему нужен был именно такой человек — с Базаровым, не говоря уже о Рахметове, автору «Обрыва» нечего было делать. Именно консервативная тенденция заставила его избрать объектом изображения такое явление, которое ни в каком случае не составляло основы революционной демократии. Даже критика консервативного лагеря указывала на произвольность такого образа. Так, например, К. Головин, автор книги «Русский роман и русское общество», находил, что Волохов — это просто сорви-голова из армии и что лучше всего было не делать его нигилистом. С ним, в сущности, был солидарен глубоко противоположный по воззрениям П. Кропоткин, указавший, что Гончаров в «Обрыве» «дал портрет с живого лица, но вовсе не типического представителя класса; поэтому Марк Волохов только карикатура на нигилизм»92.
«Новороссийского телеграфа» в цитировавшейся выше статье отмечал: «Марк Волохов хотя и выше всех остальных тунеядствующих и благодушествующих героев романа «Обрыв», но это еще не великая честь для него, он все-таки фланирующий бесполезный шалопай, а не тип нового поколения. Возводя Волохова в тип нового поколения, автор романа оскорбляет себя этим, потому что всякий здравомыслящий человек тотчас заметит, что подобное сравнение есть не что иное, как злобная клевета на людей нового строя»93.
|